gogol n, mat. do Gogola, gogol, Nowy folder
[ Pobierz całość w formacie PDF ]
ОБ АРХИТЕКТУРЕ НЫНЕШНЕГО ВРЕМЕНИ
Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания, беспрерывно
строящиеся, на которые брошены миллионы и из которых редкие останавливают
изумленный глаз величеством рисунка, или своевольною дерзостью воображения, или
даже роскошью и ослепительною пестротою украшений. Невольно втесняется мысль:
неужели прошел невозвратимо век архитектуры? неужели величие и гениальность больше
не посетят нас, или они — принадлежность народов юных, полных одного энтузиазма и
энергии и чуждых усыпляющей, бесстрастной образованности? Отчего же те народы,
перед которыми мы так самодовольно гордимся, которым едва даем место в истории
мира, отчего же они так возвышаются перед нами созданиями своего темного, не
освещенного дробью познаний, ума? Отчего же колоссальные памятники индусов так
величавы и неизмеримы, отчего аравийские так роскошны и очаровательны? отчего у нас
в Европе в средние века так много воздвиглось их в изумительном величии?
Не хотелось бы убедиться в этой грустной мысли, но всё говорит, что она истинна.
Они прошли, те века, когда вера, пламенная, жаркая вера, устремляла все мысли, все умы,
все действия к одному, когда художник выше и выше стремился вознести создание свое к
небу, к нему одному рвался и пред ним, почти в виду его, благоговейно подымал
молящуюся свою руку. Здание его летело к небу; узкие окна, столпы, своды
57
тянулись нескончаемо в вышину; прозрачный, почти кружевной шпиц, как дым,
сквозил над ними, и величественный храм так бывал велик перед обыкновенными
жилищами людей, как велики требования души нашей перед требованиями тела.
Была архитектура необыкновенная, христианская, национальная для Европы — и
мы ее оставили, забыли, как будто чужую, пренебрегли, как неуклюжую и варварскую. Не
удивительно ли, что три века протекло, и Европа, которая жадно бросалась на всё, алчно
перенимала всё чужое, удивлялась чудесам древним, римским и византийским, или
уродовала их по своим формам, — Европа не знала, что среди ее находятся чуда, перед
которыми было ничто всё ею виденное, что в недре ее находятся Миланский и Кельнский
соборы и еще доныне чернеют кирпичи недоконченной башни Страсбургского мюнстера.
Готическая архитектура, та готическая архитектура, которая образовалась пред
окончанием средних веков, есть явление такое, какого еще никогда не производил вкус и
воображение человека. Ее напрасно производят от арабской, идеи этих двух родов
совершенно расходятся: из арабской она заимствовала только одно искусство сообщать
тяжелой массе здания роскошь украшений и легкость; но самая эта роскошь украшений
вылилась у ней совершенно в другую форму. Она обширна и возвышенна, как
христианство. В ней всё соединено вместе: этот стройный и высоко возносящийся над
головою лес сводов, окна огромные, узкие, с бесчисленными изменениями и переплетами,
присоединение к этой ужасающей колоссальности массы самых мелких, пестрых
украшений, эта легкая паутина резьбы, опутывающая его своею сетью, обвивающая его от
подножия до конца шпица и улетающая вместе с ним на небо; величие и вместе красота,
роскошь и простота, тяжесть и легкость — это такие достоинства, которых никогда кроме
этого времени не вмещала в себе архитектура. Вступая в священный мрак этого храма,
сквозь который фантастически глядит разноцветный цвет окон, поднявши глаза кверху,
где теряются пересекаясь стрельчатые своды один над другим, один над другим, и им
конца нет, — весьма естественно ощутить в душе невольный ужас присутствия святыни,
которой не смеет и коснуться дерзновенный ум человека.
58
1
Гоголь
Н
.
В
.
Об
архитектуре
нынешнего
времени
//
Гоголь
Н
.
В
. Полное собрание сочинений: [В 14 т.]
/ АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). - [М.; Л.]: Изд-во АН СССР, 1937-1952.
Н.В. Гоголь
2
Но она исчезла, эта прекрасная архитектура! Как только энтузиазм средних веков
угас и мысль человека раздробилась и устремилась на множество разных целей, как
только единство и целость одного исчезло — вместе с тем исчезло и величие. Силы его,
раздробившись, сделались малыми; он произвел вдруг во всех родах множество
удивительных вещей, но истинно великого, исполинского уже не было. Византийцы,
убежавши из своей развратной столицы, занятой мусульманами, перепортили вкус
европейцев и колоссальную их архитектуру. Византийцы давно уже не имели древнего
аттического вкуса; они уже не имели и первоначального византийского и принесли только
испорченные остатки его. Они языческие, круглые, пленительные, сладострастные формы
куполов и колонн тщились применить к христианству и применили так же неудачно, как
неудачно привили христианство к своей языческой жизни, дряхлой, лишенной свежести.
Купол вытянулся вверх и сделался почти угловатым, стройные линии, фронтоны как-то
странно изломались и произвели ничтожные формы. В таком виде получили эту
архитектуру европейцы, которые с своей стороны изменили ее еще более, потому что в
душе своей еще носили первоначальный образ готический и мысль, совершенно
противоположную расслабленной многосторонности греков. Тогда произошли тяжелые
дворцы с колоннами, полуколоннами без всякой цели. Всё это было робко, мелко. Это
была не роскошь, но искаженность простоты. Множество мифологических голов и
украшений без смысла, облепив тяжелую массу, не придали ей никакой легкости, не
смягчили крепких черт ее нежными и не выразили никакой идеи. Стремление в высоту,
сообщавшее величие и легкость самым тяжелым массам, исчезло; вместо того они
разъехались в ширину.
Но церкви, строенные в XVII и начале XVIII века, еще менее выражают идею
своего назначения. Глядя на них, кажется, чувствуешь то же, как если бы человек грубый
начал подделываться под светскую утонченность. В них прямая линия без всякого
условия вкуса соединялась с выгнутою и кривою; при полуготической форме всей массы,
они ничего не имеют в себе готического, окна мелкие, сбитые в кучу, или раскиданные без
всякой гармонии, пилястры, не тянувшиеся во всю длину здания,
59
но приклеенные иногда вверху под куполом, иногда на середине, коротенькие,
неуклюжие, сверх которых часто находился другой этаж таких же колонн, маленьких,
некрасивых, крыша из ломаных линий; при этом часто удерживался и готической шпиц,
но уже не тот легкий и прозрачный, который под рукою художника средних веков
принимал такую воздушность, но тяжелый, массивный, который уже вовсе не летел к
небу. Всё, что только отзывалось высокими, устремленными кверху готическими
детайлями, было оставлено как безвкусное.
Хотя в продолжение XVIII века вкус несколько улучшился, но из этого не
выиграли мы ровно ничего: он улучшился в веригах чужих форм. Тяжесть готическая
была справедливо изгнана совершенно, потому что она в греческой форме была уже до
невозможности безобразна. Тогда еще с большим рвением стали изучать древние формы,
но изучали так, как робкие ученики, копирующие с точностью мелочные подробности
оригинала и позабывающие об идее целого. Брали части и с необыкновенным
излишеством лепили в огромную массу, показавшую еще никогда дотоле небывалое
разъединение в целом. Колонны и купол, больше всего прельстившие нас, начали
приставлять к зданию без всякой мысли и во всяком месте: они уже не были главною
идеею строения, а только частями или, лучше, украшениями его. Размер самого строения
мы увеличили гораздо более, а размер купола в отношении к строению уменьшили. Мы не
посмотрели в увеличительное стекло на строение, которое избрали моделью; не взглянули
на него, отошедши на известное расстояние, но смотрели вблизи. Купол сделался
ничтожным, малым. Видя его пустынность и одиночество наверху здания, прибавили к
нему несколько других, возвысили для этого под ними башни — и куполы стали походить
на грибы. И купол, это лучшее, прелестнейшее творение вкуса, сладострастный,
3
воздушно-выпуклый, который должен был обнять всё строение и роскошно отдыхать на
всей его массе белою, облачною своей поверхностью, исчез совершенно. Я люблю купол,
тот прекрасный, огромный, легко-выпуклый купол, который возродил роскошный вкус
греков в александрийский век и позже, в век наслаждений и эгоизма, век утонченного
раздробления жизни, век антологии легкой, душистой, дышащей сладострастием, ленью и
роскошью,
60
когда каждый принадлежал себе, жил для себя, а не для общества, когда на
великолепных роскошных банях, везде был виден этот смело выпуклый, как небесный
свод, купол. Ничто не может так сладострастно, так пленительно украсить массу домов,
как такой купол. Но для этого он должен быть помещен только на том здании, которое
неизмеримо своею шириною и как можно более захватывает пространства; он должен
лечь на всей обширной его платформе; он должен быть светлее самого здания и лучше,
если он весь белый. Ослепительная белизна сообщает неизъяснимую очаровательность и
полноту его легко выпуклой форме, — он тогда лучше, роскошнее и облачнее круглится
на небе. И доныне города сирийские и антиохские имеют необыкновенную прелесть через
то, что удержали некоторое подобие этих куполов; и доныне на Востоке можно встретить
их в величавом и огромном виде.
Портик с колоннами, это ясное произведение аттического стройного вкуса,
который не терпел над собою никаких надстроек, у нас тоже пропал: ему не догадались
дать колоссального размера, раздвинуть во всю ширину здания, возвысить во всю вышину
его; его не развили, не увеличили, но стали употреблять в обыкновенном виде.
Удивительно ли, что здания, которые требовались огромные, казались пусты, потому что
фронтоны с колоннами лепилися только над крыльцами их. Громоздимые над ними в
церквах, дворцах башни и массы, вовсе ему не отвечавшие, подавили и уничтожили его
совершенно. Таким самым образом поэт, не имеющий обширного гения, всегда недоволен
одним простым сюжетом и вместо того, чтобы развить его и сделать огромным, он
привязывает к нему множество других; его поэма обременяется пестротою разных
предметов, но не имеет одной господствующей мысли и не выражает одного целого.
В начале XIX столетия вдруг распространилась мысль об аттической простоте и
так же, как обыкновенно бывает, обратилась в моду и отразилась вдруг на всем, начиная с
дамских костюмов, преобразовавшихся в небрежное, легкое одеяние гетер. Казалось, еще
ближе присмотрелись к древним; еще глубже изучили их дух; но всё, что ни строили по
их образцу, всё носило отпечаток мелкости и миниатюрности: узнали искусства
61
более связывать и гармонировать между собою части, но не узнали искусства
давать величие всему целому и определить ему размер, способный вызвать изумление.
Это новое стремление решительно было издержано на мелочные беседки, павильоны в
садах и подобные, небольшие игрушки. Они носили в себе много аттического, но их
нужно было рассматривать в микроскоп. В огромных же публичных зданиях не считали за
нужное ими руководствоваться: они сделались наконец просты до плоскости. Самое
вредное направление архитектуре внушила мысль о соразмерности, не о той
соразмерности, которая должна быть в строении в отношении к нему самому, но просто о
соразмерности в отношении к окружающим его зданиям. Это всё равно, если бы гений
стал удерживаться от оригинального и необыкновенного, потому только, что перед ним
будут слишком уже низки и ничтожны обыкновенные люди. Эта соразмерность состояла
еще в том, чтобы строение, как бы велико ни было в своем объеме, но непременно чтобы
казалось малым. Его стали уединять и помещать на такой огромной и обширной площади,
что оно казалось еще более ничтожным. Как будто бы старались нарочно внушить мысль,
что великое совсем не велико, как будто бы насильно старались истребить в душе
благоговение и сделать человека равнодушным ко всему.
4
Всем строениям городским стали давать совершенно плоскую, простую форму.
Домы старались делать как можно более похожими один на другого; но они более были
похожи на сараи или казармы, нежели на веселые жилища людей. Совершенно гладкая их
форма ничуть не принимала живости от маленьких правильных окон, которые в
отношении ко всему строению были похожи на зажмуренные глаза. И этою архитектурою
мы еще недавно тщеславились, как совершенством вкуса, и настроили целые города в ее
духе! Осмелился бы кто-нибудь даже теперь, среди этой гладко-однообразной кучи,
воздвигнуть здание, носившее бы на себе печать особенной, резкой архитектуры,
осмелился бы кто-нибудь возле строения в аттическом вкусе непосредственно
воздвигнуть готическое — его бы сочли едва ли не сумасшедшим. Оттого новые города не
имеют никакого вида: они так правильны, так гладки, так монотонны, что, прошедши
одну улицу, уже чувствуешь скуку и отказываешься от желания
62
заглянуть в другую. Это ряд стен и больше ничего. Напрасно ищет взгляд, чтобы
одна из этих беспрерывных стен в каком-нибудь месте вдруг возросла и выбросилась на
воздух смелым переломленным сводом или изверглась какою-нибудь башней-гигантом.
Старинный германский городок с узенькими улицами, с пестрыми домиками и высокими
колокольнями имеет вид, несравненно более говорящий нашему воображению. Даже вид
какого-нибудь восточного города с высокими, тонкими минаретами, с восточными
пестрыми куполами, потонувшими в садах, имеет более характера, более дышит поэзией и
воображением, нежели наши европейские города позднейшей архитектуры.
Башни огромные, колоссальные необходимы в городе, не говоря уже о важности их
назначения для христианских церквей. Кроме того, что они составляют вид и украшение,
они нужны для сообщения городу резких примет, чтобы служить маяком, указывавшим
бы путь всякому, не допуская сбиться с пути. Они еще более нужны в столицах для
наблюдения над окрестностями. У нас обыкновенно ограничиваются высотою, дающею
возможность обглядеть один только город. Между тем как для столицы необходимо
видеть по крайней мере на полтораста верст во все стороны и для этого, может быть, один
только или два этажа лишних — и всё изменяется. Объем кругозора по мере возвышения
распространяется необыкновенною прогрессией. Столица получает существенную
выгоду, обозревая провинции и заранее предвидя всё; здание, сделавшись немного выше
обыкновенного, уже приобретает величие; художник выигрывает, будучи более настроен
колоссальностию здания к вдохновению и сильнее чувствуя в себе напряжение.
Это направление архитектуры старалось как будто нарочно скрывать свое величие,
вместо того, чтобы как можно более выказывать его пространству. Нет, не таков закон
великого: строение должно неизмеримо возвышаться почти над головою зрителя; чтобы
он стал, пораженный внезапным удивлением, едва будучи в состоянии окинуть глазами
его вершину. И потому строение всегда лучше, если стоит на тесной площади. К нему
может идти улица, показывающая его в перспективе, издали, но оно должно иметь
поражающее величие вблизи. Чтобы дорога проходила мимо его! Чтобы кареты гремели у
самого его подножия!
63
Чтобы люди лепились под ним и своею малостью увеличивали его величие! Дайте
человеку большое расстояние — и он уже будет глядеть выше, гордо на находящиеся пред
ним предметы; ему покажется всё малым. Мы так непостижимо устроены, наши нервы так
странно связаны, что только внезапное, оглушающее с первого взгляда, производит на нас
потрясение. И потому вышину строения подымайте в соразмерности с площадью, на
которой оно стоит. Если оно с последнего края площади кажется малым, и зритель не
ощущает изумления, но должен для этого близко подходить к нему, то здание пропало, а
вместе с ним пропали труды и издержки, употребленные на сооружение его.
Но возвращаюсь к простоте архитектуры, которая заразила наш XIX век. Сами
греки чувствовали, что одни прямые линии и совершенная простота строений будут
5
казаться уже чересчур плоскими, особливо если множество такого рода строений
соединятся вместе. Они чувствовали, что строгая правильность и гладкость строения
должна непременно иметь возле себя какую-нибудь противоположность, чтобы быть
более оригинальною и заметною. И потому простирали над ними навес древесный.
Белизна прямолинейной стены или стройного с колоннами фронтона, выказываясь из-за
темной гущи зелени, действительно хороша, потому что составляет контраст с облачным
расположением дерева, почти всегда неправильно, но красиво раскидывающего свои
ветви. Как только здание их окружалось другими и находилось среди города, они
чувствовали излишнюю простоту его и старались придать сколько можно более игры.
Мысль о дереве и о природе прежде всего приходила им в голову. Но в городе дерево —
драгоценность; тогда они чаще начали употреблять не гладкие дорические колонны, но
большею частию коринфские с капителью из завитых листьев. Вообще убирать строения
листьями, виющимися гроздьями винограда или украшениями, носящими неясный образ
ветвей дерева, было инстинктом у всех народов. Они невольно, слепо следовали тайному
внушению своего вкуса. В готической архитектуре более всего заметен отпечаток, хотя
неясный, тесно сплетенного леса, мрачного, величественного, где топор не звучал от века.
Эти стремящиеся нескончаемыми линиями украшения и сети сквозной
64
резьбы не что другое, как темное воспоминание о стволе, ветвях и листьях
древесных. И потому смело возле готического строения ставьте греческое, исполненное
стройности и простоты: оно будет стоять между ними, как между величественными,
прекрасными деревьями. И готическое и греческое получат от этого двойную прелесть.
Истинный эффект заключен в резкой противоположности; красота никогда не бывает так
ярка и видна, как в контрасте. Контраст тогда только бывает дурен, когда располагается
грубым вкусом или, лучше сказать, совершенным отсутствием вкуса, но, находясь во
власти тонкого, высокого вкуса, он первое условие всего и действует ровно на всех.
Разные части его гармонируют между собою по тем же законам, по которым цвет палевый
гармонирует с синим, белый с голубым, розовый с зеленым и так далее. Всё зависит от
вкуса и от умения расположить. Не мешайте только в одном здании множества разных
вкусов и родов архитектуры. Пусть каждое носит в себе что-то целое и самобытное, но
пусть противуположность между этими самобытными в отношении их друг к другу будет
резка и сильна. Чем более в городе памятников разных родов зодчества, тем он
интереснее; тем чаще заставляет осматривать себя, останавливаться с наслаждением на
каждом шагу. Неужели было бы хорошо, если бы в английском саду вместо
беспрерывных, неожиданных видов гуляющий находил ту же самую дорожку или, по
крайней мере, так похожую своими окрестностями на виденную им прежде, что она
кажется давно известною?
Терпимость нам нужна; без нее ничего не будет для художества. Все роды хороши,
когда они хороши в своем роде. Какая бы ни была архитектура: гладкая массивная
египетская, огромная ли, пестрая индусов, роскошная ли мавров, вдохновенная ли и
мрачная готическая, грациозная ли греческая — все они хороши, когда приспособлены к
назначению строения; все они будут величественны, когда только истинно постигнуты.
Если бы однако ж потребовалось отдать решительное преимущество которой-
нибудь из этих архитектур, то я всегда отдам его готической. Она чисто европейская,
создание европейского духа и потому более всего прилична нам. Чудное ее величие и
красота превосходит все другие. Но из милости, из сострадания ее ломайте, не коверкайте
ее! Глядите чаще на знаменитый
65
Кельнский собор; там всё ее совершенство и величие. Лучшего памятника никогда
не производили ни древние, ни новые веки. Я предпочитаю потому еще готическую
архитектуру, что она более дает разгула художнику. Воображение живее и пламеннее
стремится в высоту, нежели в ширину. И потому готическую архитектуру нужно
[ Pobierz całość w formacie PDF ]